Противопоставление «вольного» и «буквального» перевода в трудах теоретиков перевода

Возникновение и эволюция понятий «вольный перевод» и «буквальный перевод» представляют дихотомическую траекторию в истории переводческой мысли, уходящую корнями в античный философский дискурс и развивающуюся в средневековой и ранней современной традициях: эта полярность, основанная на напряжении между верностью языковой структуре и творческой адаптацией к культурному контексту, проявляется в трудах Цицерона, который различал роли «оратора» (подчеркивающего риторическую адаптацию) и «переводчика» (сосредоточенного на точной лингвистической верности) [Z. Ren, 2023, p. 2]. Ранние римские переводческие практики, особенно те, примером которых служат оратории и трактаты Цицерона, демонстрируют зарождение этих парадигм, позиционируя их не как взаимоисключающие, а как взаимодополняющие стратегии, адаптированные к коммуникативным целям (эта перспектива нашла отклик в последующих теоретических разработках) [D. Robinson, 2023, p. 18].
В средневековый период на перевод оказали сильное влияние религиозные тексты, особенно перевод Библии, в котором приоритет отдавался «буквальности» как средству обеспечения теологической точности; акцент не исключал гибкости интерпретации, о чем свидетельствуют стратегии эквивалентности, используемые в переводе Вульгаты (подход, сочетающий структурную верность с семантической ясностью) [Л. Мингазова и В. Оразова, 2024, с. 140].
Эпоха Возрождения ознаменовала изменение переводческих приоритетов: такие теоретики, как Этьен Доле, выступая за творческую адаптацию, подчеркивали моральную ответственность переводчика за сохранение «духа» исходного текста – понятие, которое совпадает с функциональной эквивалентностью, позднее систематизированной современными учеными [A. Fikri and V. Roza, 2024, p. 5]. Аналогичным образом, перевод Библии Мартином Лютером продемонстрировал острую чувствительность к языковой доступности и культурному резонансу, олицетворяя напряжение между «верностью» и «свободой» в переводческой практике [Y. Zhang, 2024, p. 4].
К началу эпохи модерна теоретические дискурсы расширились и стали включать в себя систематическую классификацию переводческих стратегий: введение таких терминов, как « эквивалентность» и «формальная эквивалентность» в последующие века, отражает постоянные попытки примирить эти исторические парадигмы в рамках единой теоретической структуры; этот синтез находит отклик в современных исследованиях единиц перевода (ЕП) и переводческих состояний, проясненных с помощью принципа свободной энергии, который связывает эпистемическое участие с лингвистической адаптивностью [M. Carl, 2023, p. 12].
Подходы к переводу, сформулированные Цицероном и Горацием и впоследствии расширенные их последователями, стали краеугольным камнем исторической дихотомии между «свободным переводом» и «дословным переводом»: Цицерон в своих риторических трактатах представляет переводчика как «оратора», а не просто «переводчика», делая акцент на адаптации, а не на дословной точности, что отражает его философское стремление к убедительной ясности и вовлечению аудитории [Z. Ren, 2023, p. 2]. Этот акцент на переводе «от смысла к смыслу» можно уподобить векторному полю, в котором каждая языковая единица движется к коммуникативной эквивалентности, отказываясь от жесткой структурной репликации в пользу семантического резонанса (принцип, лежащий в основе современных теорий функциональной эквивалентности) [Y. Hu, 2023, p. 12].
Гораций, напротив, привносит в перевод художественное измерение своей сентенцией о том, что поэт/переводчик не должен ни рабски придерживаться слов оригинала, ни чрезмерно отклоняться от них – метафорический «гармонический осциллятор», стремящийся к равновесию между верностью и творческой свободой (напряжение, отразившееся в теории лексического поля поздних переводоведов) [T. Kwan, 2023, p. 18]. Эта двойственность, основанная на взаимодействии верности исходного текста и адаптации к целевой аудитории, возводит перевод в ранг акта совместного творчества, в котором субъективность переводчика играет ключевую роль в формировании траектории текста в лингвистической и культурной сферах [C. Lin and H. Wang, 2024, p. 25].
Последователи Цицерона и Горация, опираясь на эти основополагающие принципы, расширили рамки теории перевода, включив в нее нюансированные стратегии, балансирующие между лингвистической верностью и свободой интерпретации: их методы предвосхищают современные парадигмы, такие как «теория Скопоса», которая объединяет стратегии перевода, ориентированные на достижение оптимальных коммуникативных результатов [H. Zheng and J. Gu, 2024, p. 4]. Такое совпадение древних и современных подходов подчеркивает непреходящую сложность перевода как процесса «эпистемического картирования» – многомерной навигации по семантическому, культурному и риторическому пространствам для достижения эквивалентности и релевантности.
Перевод религиозных текстов, особенно Библии, оказал влияние на теоретическую дихотомию между «буквальностью» и «прихотливостью» в переводе: поскольку священные тексты требовали как лингвистической верности, так и интерпретационной ясности, перед переводчиками стояла двойная задача – сохранить доктринальную точность и обеспечить доступность для разнообразной аудитории. Это напряжение заключает в себе хиазм перевода, где требования формы перекликаются с императивами смысла, и наоборот. Ранние примеры, такие как Вульгата Иеронима, отражают расчетливое колебание между «verbum e verbo» (дословный перевод) и «sensus de sensu» (перевод от смысла к смыслу), воплощая методологическую полярность, которая сформировала последующие теории перевода (этот процесс часто называют «сакральной эквивалентностью») [Z. Ren, 2023, p. 3].