Нравственные условия богопознания

соотносятся как виды регуляторов общественных отношений: менее продвинутый (мораль) и более продвинутый (нравственность). [1, с. 175]
Собственно говоря, на этом можно было бы и закончить все изложение, касающееся различий, но существует проблема: как и всё у Гегеля, мораль и нравственность немыслима без мирового духа, который тот полагал объективно существующим. Поясним, в чем тут дело: если вы уроните со стола чашку, то чашка упадет, показывая действие объективно существующего закона всемирного тяготения. С моральными (либо нравственными) законами все обстоит совершенно иначе: простым наблюдением за окружающей действительностью мы не сможем убедиться в том, что эти законы работают в реальности. Кроме того, вряд ли можно со стопроцентной точностью сказать, что человек руководствуется моральными либо нравственными установками. Эти обстоятельства закономерно наталкивают на мысль о том, что об объективности таких законов говорить сложно, а значит – установление любых границ между моралью и нравственностью автоматически теряет актуальность, становясь не более, чем мыслительным упражнением.
Это, однако, не мешало в дальнейшем ломать копья специалистам по проблемам добра и зла, и искать различия морали и нравственности, утверждая, что употребление их как синонимичных обедняет этику. Так, например, Д.В. Колесов насчитывает до 20 параметров, по которым различаются эти два понятия. Обобщая, сторонники разделения понятий морали и нравственности считают: мораль является совокупностью требований, которая всегда предъявляется обществом извне, а нравственность – сугубо субъективная ценностная система человека. Далее мы постараемся объяснить, откуда это различие взялось, и почему его поиски являются существенным, а само различие - нет. Если подойти к различиям морали и нравственности со стороны лингвистики, то мы обнаружим удивительное сходство в происхождении этих слов в русском, латинском и немецком языках. Напомним, что «нрав» в русском одновременно обозначает и «характер», и «обычай». Теперь посмотрим латынь, откуда к нам пришло изобретенное Цицероном слово «мораль» («mōralitās»). Оно также происходит от слов, обозначающих нрав-характер и нрав-обычай: «mōs/mōr es». В немецком, у вышеупомянутого Гегеля, для обозначения нравственности используется «Sittlichkeit», производное от «Sitte(n)» («обычай»/нравы/характер). Как видим, этимология понятий в разных языках поразительно повторяет друг друга. [6, с. 200]
Лингвистика изучает не только происхождение слов, но также тонкости их употребления. Ирина Левонтина полагает, что ни одно заимствование в русском языке не возникает просто так – заимствованное слово всегда обозначает смысл некоего нового явления, которое уже имеющееся слово не отражает в полной мере. Только есть одна проблема: и «нравственность», и «мораль» появляются в русском языке примерно с конца XVIII века и употребляются на равных. Предпринимая попытку определить разницу между нравственностью и моралью в естественном языке, О.Н. Околелова приходит к выводу о психологическом различии – «нравственное поведение бескорыстно и универсально (не зависит от конкретной ситуации), моральное же – прагматично, ибо побуждается стремлением соответствовать некоторому образцу и направлено на самоутверждение». Здесь мы видим ту же оценку – мораль всегда связывается с некими принятыми в обществе стандартами поведения. Кстати, именно на разницу в словоупотреблении иногда указывают сторонники разделения нравственности и морали. Встречается, например, такой аргумент: «можно сказать "фашистская мораль", но нельзя сказать "фашистская нравственность"». Однако он, как представляется, парируется тем, что вполне допустима конструкция «фашистские нравы». Как видно, и лингвистика не может дать четкого ответа на вопрос о различиях морали и нравственности.
По всей видимости, как минимум, со времен Сократа в культуре, витает некая идея, которую обобщенно можно выразить так: общество живет неправильно и неправедно, но при этом всегда есть некто, кто должен напомнить обществу о возможности быть немного лучше, чем оно есть. Этот самый некто и является носителем «истинной нравственности», в противовес «лживой морали», и способен подать позитивный пример другим, меняя тем самым лживую мораль, но при этом неизбежно страдая сам. Вполне возможно, что все более громко звучащая идея о необходимости разделения нравственности и морали свидетельствует о нарастающем разрыве между установками индивида о добре и зле и такими же установками, сложившимися в обществе в целом. На публике мы склонны принимать и поддерживать некие решения, но внутренне, и в нашей частной жизни мы можем относиться к ним диаметрально противоположно. [2, с. 264] Здесь мы подходим к ключевой проблеме, которая и порождает все дискуссии о морали и нравственности: каково взаимодействие личных установок человека по этическим вопросам и общественных устоев? Как меняются те и другие в процессе взаимодействия и как описывать этот процесс?
Приблизиться к ответу на этот вопрос нам помогут два философа: И. Кант и Ю. Хабермас. Мысль Канта очень близка высказанной выше идее: носитель истинной нравственности (а точнее – безусловно существующего категорического императива) таков потому, что он сам по себе стремится быть нравственным, это его природный долг – преодолевать склонности и желания. Как видим, здесь неочевидна проблематика соотношения «я – другие», Кант концентрируется на абсолютной личности, её стремлении к совершенству и гармонии посредством практического разума.
Иное дело обстоит с точкой зрения Ю. Хабермаса, которого можно назвать основателем направления дискурсивной этики. Хабермас полагает, что у природы, равно как и у общества, невозможно выделить цель существования, а значит нет никаких оснований говорить о том, что один человек более «правилен», чем другой (или общество в целом), потому что стремится к этой цели. Но в таком случае как устанавливаются представления о том, что такое хорошо и что такое плохо? Хабермас отвечает, что в современном обществе эти представления – продукт равного участия, и